***
«Дальше ничего не будет. Это — всё», —
приходит утренняя новость от Кабат-Зинна.
Самая печальная,
самая счастливая новость.
Понимаешь — это всё?
Ничего не будет.
Никакого светлого будущего.
Никакого обетованного завтра.
Это — всё.
Эта внезапно затихшая музыка в Янтра-баре
и скрип двери за вышедшим незнакомцем — это всё.
Это ноющее,
не дающее писать от руки запястье.
Эта пьющая
из лужи на горке рыжая кошка.
Этот горный ветер сегодня.
Развевающиеся
потрепанные белые ленты.
Это — всё.
Ничего не будет.
Ничего не будет кроме
этой деревянной рыбы, висящей у двери.
Кроме этого дыхания,
отдающего болью в лопатках.
Кроме этих слез,
защипавших в носу от внезапной памяти,
что нет никакого дальше.
Ничего не будет.
Это — всё.
Это — оно и есть.
Ничего не будет кроме
этого искореженного болезнью тела.
Нет.
Даже «искореженного болезнью тела» — не будет.
А будет только
груз дыхания,
тяжелая боль в голеностопе,
тянущее колено —
и тепло на состаренной горным ветром коже
от солнца, заглядывающего через стекло.
Ничего не будет кроме
этого одиночества молчащего телефона.
Никакой грядущей нужности.
Никаких пронзительных уведомлений.
Ничего не будет.
Только ветер с гор, качающий меня на качелях,
нарастая гулким шорохом в еловых ветвях.
«Что если потом окажется, что сегодня
был самый счастливый день в твоей жизни», —
пишет Джон Кабат-Зинн.
Что если?
И на этих качелях,
под этим ветром,
с этим больным запястьем
происходит самое большое счастье, что далось мне.
И ничего — за ним.
Никакой большой любви
Никакого выздоровленья.
Никакого дальше.
Только в полной тишине —
дверь, закрывшаяся за незнакомцем.
Может, лучшее, что со мной случилось
в этой жизни —
скрип двери в одном высокогорном баре.
Скрип двери с деревянной рыбой.
Это — всё.
Это — оно и есть.